У меня не раз появлялось желание описать все тяготы и ужасы войны, вспомнить наиболее опасные эпизоды из военной жизни. Но годы шли. Меня сдерживала бедность моего языка, неумение передать все пережитое. Тут еще наступили 90 годы, когда рейтинг ветеранов так низко пал, а наш недальновидный руководитель создал такую обстановку в стране, что крутые "новые русские" и всякие олигархи стали растаскивать народное добро, за бесценок присваивать недра, выстраивать элитные дома и т.д. Всем стало понятно — это воровство и на душе такое тягостное настроение. Вот почему наша военная медсестра, поэтесса Друнина покончила с собой. Девочкой вынесла и вытерпела самое тяжкое под пулями в окопах, а тут она "не смогла оставаться в этом ужасном мире, созданном для дельцов с железными локтями". Вот такое настроение было у каждого ветерана. Кому нужны мои воспоминания, эпизоды? Но сейчас президент Путин стал пробуждать уважение к ветеранам, на душе стало спокойнее. И я решила взяться за перо, хотя для меня это очень трудное дело.

Я должна коротко описать свою родословную. Очень жалею о том, что мало интересова-лась этим при живых родителях. Что я знаю — это рассказ столетней старушки Прасковьи, на-шей соседки, которая, будучи маленькой девочкой, знала моего прадеда, имя его не знаю.

— Приехала к нам в село семья из трех человек: муж, жена и красавица дочка 16 лет — так она начала повествовать мне, тогда подростку.

— Сначала относились к нему с подозрением, что то не в ладах он был с властью, потом пригляделись, честный, справедливый человек и выбрали его старостой. Дочь понравилась од-ному парню с Красного села, стал часто приезжать верхом на коне. Говорят из богатой семьи. Стали сватать. Отец сначала был против, далеко, в другое село. До него 15 км, через село Мос-ковское. Хотя по прямой всего 5 км, но путь преграждает небольшая речка Сухая Хворостань, а моста нет. Потом, видя, что он нравится дочери, согласился, но при одном условии — постро-ить мост. Договорились, навозили леса, застучали топоры, завизжали пилы... Мост был готов к Покрову дню, как обещали, В назначенный день свадьбы, все смотрят на возвышенное место, с которого должна спуститься повозка. Первым по мосту должен был проехать жених за невес-той. "Едут, едут" - закричала детвора. Гулко застучали копыта трех лошадей по горбатому мос-ту. Приехали и привезли мешок гостинцев детям. Мы все подставляли подолы, и нам горстями стали сыпать жамки, орехи, конфеты... А жених вынес на руках свою невесту, посадил в таран-тас и уехал.

Через год народился сын Ванька. Но не долго пришлось им пожить: прошел мор, очень много народу унес, а Ванька (мой отец) остался совершенно один — отец, мать, деды и бабушки все умерли. Ему было 4 года. Взяла его к себе совсем чужая бабушка, она очень верила в Бога. Селу нужна была церковь. Эта бабушка с Иваном попросили лошадку, с кучером и стали они ездить по селам и деревням собирать подати на церковь. Отца она научила разным молитвам, он охотно учил их, даже "Верую". Когда приходили в дом, он начинал читать молитвы. Хозяйки невольно умилялись перед 4-х летним мальцом и щедро подавали кто зерно, кто пшено, сало, яйца — все это продавалось, и стали строить церковь. Заказали в Воронеже колокола, основной колокол был очень тяжелым, везли его на руках 45 км. Когда ударили колокола, то звон был слышен во всех соседних селах, даже в селе Масальском, которое стоит от нашего села в 12 км. Когда Ваньке исполнилось 9 лет, умерла бабушка. Его отдали на господский двор "подзатыльники собирать" -так сказал отец. Трудно ему жилось, об этом он мне сам рассказывал. В 1904 году ему исполнилось 16 лет, он получил паспорт и завербовался в Сибирь на угольные шахты. Как ему тяжело было, никто не знает. У нас было фото тех лет — сидят бородачи и он среди них один юный. Год проработал, привез порядочно денег. Нанял рабочих делать и обжигать кирпичи; нанял каменщиков, сложили дом под черепицу, а рассчитываться нечем. Завербовался еще на один год. Приехал, рассчитался со всеми и построил еще один дом, напротив, из бревен под железо, с крыльцом. Потом женился. Взял девушку из села Верейское.1 ' В нашей местности названия сел совпадает с названием городов в Московской области. Самое большое село Московское, потом Каширское, Коломенское, Можайское, Верейское, Мосальское и т.д. и только наше село Кондрашкинское.

Родилась дочка, сравнялось 6 недель — умирает мать, т.е. жена. Дочь забирает теща и вскоре ребенок умирает,

Потом женился на моей матери. Зажили хорошо, оба любили трудиться, но начались организовываться колхозы, началось раскулачивание состоятельных хозяев, отец тоже подлежал раскулачиванию, как владелец двух домов. Но в правлении был один очень хороший человек, он уговорил состав правления, чтоб не раскулачивать нас, убеждал их в том, каким трудом нажиты эти дома, как тяжело было жить круглой сиротой. А отцу посоветовал отдать им один дом добровольно. Разобрали дом деревянный, и один из членов правления построил себе из него около нашей школы. Я, когда проходила мимо в начальную школу, уже тогда понимала, что не честно поступил этот член правления, отец выходит, год работал на него, в честь чего, какие его заслуги? Когда крестьяне работали на богачей — называлось барщиной. А это как называется?

Мать жила со своей матерью, ее отец рано умер. Когда подросла, за ней стал ухаживать сын богача. Отец его имел мануфактурную лавку, чайную и трактир. Работали у них его братья, их было четверо. Трое были женаты, а самый младший женился на маме. Он был некрасив, рябой и маме он не нравился, но ее уговорила мать, полагая, чем богаче человек, тем счастливее. Но счастья там она не обрела. Свекор был крутого нрава, за каждую ошибку ругал, работали много. Потом мужа забрали в армию, а тут нагрянула империалистическая война, он был тяжело ранен и умер в госпитале в г. Курск. У матери к тому времени родилась дочка, и как не уговаривали ее остаться в семье, она ушла к матери, а вскоре и дочка умерла. Отец и мать сошлись во втором браке. Родилась я в марте 1923 года в селе Кондрашино, Каширского района Воронежской области. Родители были крестьяне, работали в колхозе. До войны окончила среднюю школу с аттестатом отличника. После войны — Воронежский инженерностроительный институт.

Войну встретила в родных местах. Полгода работала в колхозе, потом получила повестку на войну. Этот день я очень хорошо запомнила на всю жизнь. 11 апреля 1942 года, воскресенье. С утра у меня испортилось настроение без всякой причины . Не хотелось идти к подругам. Достала любимое платье, что так нравилось мне, теперь уже не нравится, прическа тоже не нравится и плакать вроде нет причины. Ребята и девчата сами пришли ко мне: шутки, смех — меня ничто не интересует. Вижу, вошла женщина-рассыльная из сельсовета, посмотрела в мою сторону, пробирается к маме на печке. Что-то ей показывает, мама вскрикнула. И я все поняла. До этого были уже некоторым девушкам повестки. Всю ночь собирались, плакали, ведь я у них одна. На утро прислали к дому лошадку с кучером, и мы поехали в Воронеж. Собралось нас девушек в большом здании очень много, пели песни, а рядом в кабинете, врачи проверяли каждого — медкомиссия. Дошла очередь до меня. Разделась, сразу в глаза бросилась припухлость, утолщенность сустава большого пальца на правой ноге.

— Что это у вас? — спрашивают меня.

— Я недавно, т.е. зимой болела остеомиелитом, палец не сгибается — отвечаю. Их это насторожило. Переговорили, записали, и не стали дальше смотреть, отпустили. Потом стали вызывать группами. Назвали мою фамилию. Вышло нас 15 человек. Построили нас, военный представился — командир 63 отдельного батальона связи,

— Кто Ушкова Антонина Ивановна, два шага вперед — сказал командир, я вышла. Он посмотрел на меня.

— Становитесь в строй. Как ваша фамилия? — обращается к одной девушке.

— Ершева — отвечает.

— Марш домой — и Ершева пошла, я ее хорошо знаю, кончала с ней вместе десятилетку. Она худенькая, болезненная, маленькая девушка. Ей повезло, вместо меня ее отправили домой. Командир что-то говорил перед строем, а я смотрела в след удаляющейся Ершовой и ничего не могла придумать. За себя я не переживала, даже какой-то патриотизм появился: меня Родина призвала, значит верит мне, значит, я смогу ей помочь. Но как родители будут доживать свой век, если со мной что случится? Хотя бы они не узнали о том, что я упустила свой шанс вернуться домой из-за своей стеснительности.

Девушки нашего батальона остались в Воронеже, изучали телефонию, учились маскировать на деревьях кабель, занимались строевой подготовкой, стрельбой на полигоне, в тире. Получила карабин восемьсот какогото года. Первый раз на стрельбище нас учил лейтенант Семипядный, он мне сказал: "Подводи "мушку" под яблочко, прижимай приклад к плечу, плавно спускай курок". Я все сделала так, а когда курок спускать я закрыла глаза. "За молоком" — услышала в ответ. Потом привыкла, даже стало нравиться, и карабин стал слушаться меня, с 20 метров попадала точно в яблочко. Правда, по движущей мишени стреляла хуже.

При приближении немцев к Воронежу население стало уходить, вывозили учреждения, взрывали заводы... Наш батальон тоже покинул город, расположились недалеко от него. Наша задача — не допустить шпионов и лазутчиков в город. Для этого по дороге дежурили секретные посты. Мне не раз приходилось быть в секрете: это лежишь во ржи или в другом скрытом месте и все время смотришь на дорогу. Кто появится, командуешь "Стой! Кто идет?". Если свой он говорит пароль — ты его пропускаешь; если пароль не знает — под дулом карабина, с поднятыми руками, ведешь в штаб.

Я только что вернулась из секрета, мне говорят: "Берите вещи и в машину, там, на месте узнаете свою задачу". Мы долго ехали на полуторке с потухшими фарами, потом шофер остановил машину, взяли вещи и тихо пешком прошли с пол километра. Спустились в подвал. При слабом свете я рассмотрела полковника, двух радисток, рацию и Зенищева из нашего батальона. Я поняла это наблюдательный пункт полка, который располагается в двухстах метрах от немецкого края. Наша с Зенищевым задача — обеспечить пункт кабельной связью. Первый порыв кабеля произошел ночью в дежурство Зенищева, Второй тоже в его дежурство. Полковник стал его упрекать, мол, в дежурство девушки связь работает исправно. Я удивилась, неужели полковник не понимает, что не от нас это зависит. Но вот однажды ночью он рявкнул: "связь!". Мое дежурство. Быстро собираюсь: обуваю ботинки 45 размера, на одно плечо одеваю аппарат, на второе — кабельную катушку, в руки карабин. Но я не знаю, где проходит кабель, Зенищев его прокладывал, он хорошо знает. Спрашиваю где искать начало кабеля. Он подробно объяснил и сказал:

— Давай пойду я.

— Нет, я сама — отвечаю. Чего ради из-за меня он будет рисковать жизнью. Вышла из подвала — тьма тьмущая, тишина, немцы спят, замолкли губные гармошки, пьяные выкрики. Небо затянуто тучами. Кабель нашла быстро. Он идет по полю, засеянному овсом, параллельно балочке, в которой немцы. Дальше начинается лес. Все лето не было дождей, овес еле доходит до колец, но в последние дни лил сильный дождь. Мои ботинки быстро наполнились водой с колосьев овса. Так хлюпают, что можно разбудить немцев. Снимаю, иду босиком. Одной рукой держусь за кабель, он натянут как струна, значит порыв далеко.

Хоть очень темно, но впереди замечаю черный холм. Что это? Немец окопался и ждет? Преодолев страх, иду вперед. Повеяло трупным запахом. Я догадалась — это убитая лошадь, от жары ее так разнесло. Накануне здесь был жаркий бой нашей кавалерии с немцами. Нашим пришлось отступать, у немцев выгодная позиция. Обхожу труп, и вдруг нога за что-то зацепилась — падаю. При этом громко стукнула прикладом об катушку. Сразу взвилась ракета, застрочил пулемет. Пули рядом "жик — жик", то приближаются, то отдаляются. Светло как днем. Стараюсь как можно сильнее вжаться в землю, и в тоже время краем глаза смотрю, за что я зацепилась и споткнулась. Ноги убитого красноармейца. Огляделась: ночью, на незнакомом поле между двумя трупами, надо мной "фонарь", по мне строчит пулемет... Может это только страшный сон, и стоит только громко крикнуть "мама" и все пройдет? Нет, одна ракета еще не догорела, как взвилась вторая. От пули меня спасает убитая лошадь. Наконец, стих пулемет, погасли ракеты. Поднимаюсь, иду дальше и молю Бога, чтоб порыв был до леска. Мы так научились маскировать кабель на деревьях, что днем трудно найти, а ночью искать бесполезно. Чувствую, кабель ослаб в моей руке, нахожу оба конца, стягиваю. Не хватает сантиметров 20. Отрезаю нужный кусок, зачищаю концы, соединяю. Когда соединяла второй конец — по пальцам прошел ток, кто-то пытается звонить. Подключаю аппарат — слышу, уже идет разговор и мне не надо спрашивать "как слышите меня" согласно инструкции. Слышу хруст овса, кто-то приближается. На зарево вижу — человек идет в мою сторону. Ловлю его на "мушку", патрон уже в патроннике. Но я обязана спросить: "Стой! Кто идет?". Слышу голос Зенищева:

— Ушкова, ты жива? Полковник решил, что тебя убили, послал меня. Чем ты их встревожила?

— Зенищев, иди вперед, сейчас начинается рассвет.

Связь налажена.

На обратном пути забрала свои ботинки. Доложила полковнику о том, что задание выполнено. Он объявил мне благодарность. Но что его благодарность. Я выросла в собственных глазах, преодолела свой страх. Это было моим первым заданием, когда еще был страх перед немцами. В конце июля наша часть снялась с места и направилась в сторону Сталинграда. По пути мы обгоняли много колон пехоты, военной техники. Сложилось впечатление, что ожидаются мощные сражения.

В Сталинград прибыли в начале августа. Город жил гражданской жизнью: работали магазины, кинотеатры и т.д. Сначала мы расположились на Мамаевом кургане. Это ничем не примечательный бугор с чахлыми деревьями. В первую очередь решили почистить свое оружие — карабины, т.к. в дороге могли запылиться, Я немного в стороне от всей группы. Смотрю, к ним подходит молодой человек, что-то спрашивает, все кивают в мою сторону. Подходит ко мне.

— Вы с Каширского района?

— Да — отвечаю.

— А село Московское знаете?

— Я там училась в десятилетке.

— И Марию Воронову знаете?

— Учились в одном классе.

— Я ее брат

Я очень обрадовалась встрече с земляком. Он сказал, что только, что вышел из госпиталя, было ранение. На плече гимнастерки художественно заштуковано отверстие. Куда его направят после пересыльного пункта, он не знает, но желает вести со мной переписку. Я дала ему свой адрес. Когда узнает свой адрес, обещал немедленно сообщить. Я не сразу написала домой об этой встрече, а когда сообщила — получила от его родных письмо, просили подробнее описать нашу встречу, а главное время, когда эта встреча произошла, т.к. на днях они получили извещение о его смерти. У них появился луч надежды, что он жив, И все-таки, когда разобрались, оказалось он погиб под Сталинградом. (Оказывается, мама с моим письмом ходила к ним.)

В нашем батальоне организовались курсы радистов, я попала в число десяти от батальона и человек 20 к нам прибыли из других частей. Учили нас наши первоклассные радистки: Ханукова, Вержбалович, Солокотович. С нашим приездом начались налеты вражеской авиации на аэродром, стали появляться воздушные бои наших летчиков с немецкими. Мы еще не знали силуэты немецких (и наших) самолетов и в первом бою немецкий самолет приняли за нашего. Вот "немецкий" самолет загорелся, шлейф дыма и огня сопровождают падающий в нашу сторону самолет. Упал недалеко от нас в Пионерском сквере, я первая подбегаю к месту падения. Вижу искореженные куски белого металла, а где же летчик? Вдруг из-за кустов выходит летчик: "Помогите" и направляется ко мне. Я с ненавистью смотрю на него и не спешу помогать, И тут мой взгляд падает на петлицы, на которых красный кубик. Наш, младший лейтенант. Подбегаю и вижу, как кожа на лице вспухает и еле заметен голубой огонек. Оказалось при падении его выбросило взрывной волной, обдав бензином, и он горит. У меня в руках ничего не было, чем могу помочь, К счастью подбегают две гражданские женщины с носилками. Мы расстегнули комбинезон, натянули ему на голову, положили на носилки и хотя он высокого роста и далеко не хилого телосложения, а женщины среднего роста, все-таки они понесли его быстрым шагом.

Второй воздушный бой. Как раз над нашими головами на большой скорости самолеты сходятся друг с другом, поливают свинцом из пулеметов и так несколько раз. Смело сражается наш летчик и все-таки, его самолет, загорелся. Но летчик выбрался из самолета, он падает, и вдруг над ним развернулся купол парашюта. "Жив, жив" — ликуем мы. Но немецкий летчик, сволочь, подлетел и выпустил очередь, полоснул по куполу парашюта, тот вспыхнул, как факел и летчик живой, с большой высоты падает... У меня сжалось сердце... Такие бои происходила каждый день. Всех девочек в батальоне подстригают под "бокс" Парикмахер наш батальонный, хороший специалист, девочки довольные. У меня две большие косы ниже пояса. Когда уходила на войну, отец просил не отрезать волосы. И я решила не ходить стричься, авось забудут. Последняя, девушка, выходя от парикмахера называет мою фамилию "к парикмахеру!" Не иду. Следующая шумит: "Ушкова, к комиссару". Пришла, смотрю комиссар, отвернувшись смотрит в окно.

Доложила:

— Товарищ комиссар, по Вашему вызову красноармеец Ушкова прибыла.

— Почему не выполняете приказ?

— Какой приказ? — спрашиваю. Я считала, что, приказы касаются только военных дел.

— Почему не идете стричься?

— Меня отец просил не отрезать косы.

Он так резко повернулся, смотрит в упор на меня. Я голову втянула в плечи, поняла, что сказала глупость, да еще и отца приплела. Долго смотрел, потом спросил:

— У отца есть еще дети, ну твои братья, сестры.

— Нет.

— Ведь было указание не брать последнего ребенка — так сказал "ребенка", как бы сам с собой разговаривая. Потом совсем мягко — Ну что же, просьбу отца надо уважать. Идите. Итак, я одна осталась с косами. Нет, нет. Была еще девушка из Нижнедевицка — Полякова Калерия и то же такие же густые и длинные волосы. Мы с ней подружились. Числа 20 августа с немецкого самолета над нашими головами были выброшены листовки. Желтая туча, не спеша опускалась все ниже, ниже. Нам категорически запрещалось читать листовки, но когда она упала на грудь, тут невольно пробежишь глазами. Немцы обращаются к мирному населению и предлагают эвакуироваться из города, т.к. 26 августа начинают бомбить город. Но он не дождался этого срока: 23 августа часов в 15 я прогуливалась по дорожкам Пионерского сквера среди наряженной молодежи, у которых были билеты в кинотеатр в комсомольском парке (рядом со сквером). Я сразу услышала нарастающий гул немецких самолетов, нам знаком этот гул по Воронежу. Причем, гул настолько мощный, что казалось, летит целая армада самолетов. Смотрю на небо — так оно и есть, туча черных адских машин надвигается на город. Упали первые бомбы, я ложусь на дорожку и за ногу дергаю девушку: "Ложись!". Она боится запачкать свое розовое пышное платье и ее кавалер то же стоит в нерешимости. И только когда на нас полетели куски асфальта — легли со мной и девушка спрашивает своего партнера: "Что ж наши билеты в кино пропадут?". Мы рассмеялись. Молодая, лет 16-17. Потом я убежала в свой блиндаж, там полно гражданского народа, с детьми, дети крик подняли, а бомбы молотят и молотят. Часа три бомбили город. Прекратили. Когда я посмотрела вокруг — город был уже разрушен. Все дома вокруг были разбиты. Три часа назад была гражданская жизнь, а теперь... Вот пятиэтажное здание, как ножом отрезало половину дома, видно стоит стол;, на стене висит одежда, за перекрытие зацепилась железная койка, одеяло... Матери с детьми плачут, наверное некуда возвращаться.

Курсы радистов перестали работать, мы уже, можно сказать, радисты, только не успели сдать экзамен на классность. Итак, я приобрела еще одну военную специальность, но числюсь пока телефонисткой. На полуторку грузят катушки с кабелем. "Ушкова, со старшим лейтенантом Давыдовым поедете прокладывать кабель". Едем долго, я в кузове, смотрю на разрушенный город и нигде не вижу целого дома. Доехали до места назначения, остановились где-то в поле. Присмотревшись, вижу ряд орудий, стволы направлены в одну сторону. Старший лейтенант приказывает взять катушку с кабелем и бежать в этом направлении — сам махнул рукой куда бежать. "Как кончится одна катушка — быстро за второй, мы будем ехать сзади". Я сходу рванула, слышу самолеты бросают бомбы где-то недалеко, не оборачиваюсь бегу по полю с помидорами. Помидоры снизу и до верха все красные, созрели. А мы ничего не видим. На обратном пути, думаю, наберу помидор. Потом пошло арбузное поле, мне приходилось прыгать без конца. Стрельба бесконечная, откуда, куда — разбираться некогда. Снаряды стали взрывать землю недалеко от меня. Смотрю вперед — вижу на горизонте танки. Чьи они? Если я туда бегу — значит наши. Силуэты наших и немецких танков я изучали, но на таком расстоянии не понять. Присмотрелась — танки идут в мою сторону, и, по-видимому стреляют, т.к. из орудий вылетает огонь. Сзади орудия то же стреляют, по направлению танков. Ничего не понимаю, оглядываюсь на свою машину, она стоит на прежнем месте и шофер и командир отчаянно машут руками, подзывают меня. Бросаю кабельную катушку, бегу что есть силы. Еще не добегаю до машины, как шофер обрушился на меня:

— Хотели уехать, кричим, зовем, а она бежит в сторону немецких танков. Я тоже могла бы напуститься: "а кто меня послал туда? а голоса ваши разрывы заглушали". Но я промолчала, ведь меня послал командир, а командиры всегда правы, и их приказы подчиненные не в праве обсуждать. Итак, я попала в полосу огня: с одной стороны били немецкие танки, с другой — наши орудия. Что это ошибка командира, не огляделся, не разобрался? А я чуть не стала жертвой его некомпетентности.

Наш командир батальона майор Ботвиник приказывает мне и Подставкиной садиться в полуторку, необходимо срочно подать шлейф кабеля в деревню Ямы. В задней части кузова смонтирована кабельная бухта. Майор едет с нами показывать путь. Сначала ехали по ровному полю, и кабель равномерно раскручивался, потом рельеф местности изменился, появились спуски, подъемы и отдельные мощные деревья. Земля бросовая. Когда машина спускалась с горочки, шофер не мог ее тихо вести и кабель с бешеной скоростью раскручивался, на подъеме бухта крутилась уже в обратную сторону, и кабель рвался. Затормозить бухту мы не в состоянии, она как дикий зверь подпрыгивала, того и гляди выскочит. Жилы кабеля были металлические, трудно поддавались скручиванию. Руки все исколоты до крови.

— Больно пальцы? — спросил меня командир.

— Нет — отвечаю.

День был очень жарким, комбат разрешил нам расстегнуть верхние пуговицы гимнастерок, снять пилотки и ремни. Вместе с пилоткой я сняла косы с головы, и они легли на спину, связанные между собой широким бинтом. Едем мы спиной к кабине. В одном месте проезжаем мимо раскидистого дерева, нижние ветки, толщиной в руку, обрублены. Я почувствовала, что-то пробороздило у меня по спине, потом чувствую, меня не отпускает и уже натаскивает на бухту. Я догадалась — повисла на суку. Но что мне делать? Это увидел комбат.

— Остановись — приказывает шоферу, а тот продолжает движение. Майор в заднее окно с силой бросает в кабину массивные плоскогубцы. Машина стала.

— В машину! — командует майор шоферу. И вот меня двое поднимают, а Подставкина снимает с ветки мои косы. Больно ли мне было? Возможно. Только мне было не до боли. Стыд сразил меня, хотя пыталась улыбаться, как бы свести все в шутку, но угрызение совести страшнее боли. Смотрю на остальных, все серьезные, сразу принялись за свою работу. Боялась по батальону пойдет слух — нет, не до этого было. Комбат наблюдает за воздухом, как только появится в воздухе немецкий самолет-разведчик, командует "Воздух!" и мы прыгаем с машины, бежим в разные стороны. Так было несколько минут назад. Я так же увидела самолет и по курсу определила: летит в нашу сторону. Снижется, я уже вижу летчика в шлемофоне, залегла, закрыла глаза... Очередь снарядов взрыли землю в полуметре от меня, мне только легкие мелкие камешки и земля посекли лицо. Повезло, в полуметре от меня была смерть. Но самолет разворачивается и, похоже опять идет на меня. Я встала, снижается очень низко, знает, оружия нет, безопасно. Смотрю на самолет, опять вижу летчика. Как молния проскочил мимо меня, а на гашетку не нажал. Что это, кончились патроны или увидел безоружную женщину?

Опять в машине, кабель уже к концу, а деревню Ямы не видно, вечереет. Кабель кончился, комбат уезжает за кабелем, а нас с Подставкиной оставляет на месте. Темно. Теперь уже ясно, что комбат не приедет. Где-то надо провести ночь. Кругом чахлые деревца да небольшое озерцо. Иду к озеру, вижу ямочку, заполоненную соломой. Когда-то охотник готовил для себя. Залезли под солому, а головы наружу, начался мелкий дождь, укрыться негде, на голове только пилотка. И все-таки усталость берет верх, я заснула. Вдруг по лицу прокатилось что-то твердое. Граната? 9 быстро схватила это... так это черепаха. Как мы ей обрадовались. Рано утром приехал комбат с новой бухтой. Привез нам горячие пышки и молоко. Ведь мы весь вчерашний день совершенно ничего не ели, завтрак запаздывал из-за бомбежки, а мы рассчитывали к обеду вернуться. Как мы были благодарны комбату, это он где-то в деревне достал, а молоко мы за всю войну не кушали. Воздушный бой, немецкий самолет гоняет нашего, у нашего видно кончились патроны, он маневрирует то вверх, то ниже летит, старается увернуться от снарядов. Вот летит и снижается в нашу сторону, за ним строчит из пулеметов немец, стою у заднего борта машины, наблюдаю. Вдруг что-то стукнуло в борт, и мне больно кольнуло в подбородок. Смотрю в борту две вмятины, и щепка от доски борта воткнулась мне в подбородок. Выдергиваю щепу — кровь ручьем полилась на гимнастерку. По-видимому, перебило кровяной сосуд. Мне опять повезло: один патрон попал в борт с левой стороны от меня, второй — с правой. "Где бинты?" — спрашивает комбат. В батальоне. Мы из противогазовых сумок выбросили противогаз, а туда положили бинты, вату, йод, ножницы и т.д. Остановить кровь и забинтовать совершенно нечем. Шофер достает полотенце. Это меня спасает, кровь остановилась, и мы продолжали прокладывать кабель. Потом нас встретили два связиста из деревни Ямы и всю работу докончили они.

Возвращаемся в батальон — тут жертвы. Погиб лейтенант Семипядный. Это очень хороший, добрый, справедливый человек, он нас учил телефонии. Очень, очень жаль. А случилось следующее. Налет, бомбежка. Все в траншее. Вдруг пробегает стайка курсантов, в одном из них он узнает брата. Выскакивает из траншеи, обнимаются, в этот момент бомба попадает в машину полуторку и частью от машины им обоим срезает головы. Упали они в траншею, Ефанову Шуру залили кровью с головы до ног, у нее слабое помешательство. Наседкина, видя все это, выскакивает из траншеи, с поднятыми кулаками с бранью обрушилась на немцев, на Гитлера, кругом осколки летят, а ее вдвоем еле затащили в траншею, она ото всех отбивалась руками, ногами, пришлось ее связывать по рукам и ногам. Повезли куда-то, у этой буйное помешательство. Семипядный — это наша первая жертва и такая жертва! А девочки еще не привыкли к этому; Наседкина такой была тихой, незаметной серенькой мышкой и вдруг такое буйство, где только она нахваталась таких выражений? Четверо телефонистов тянули провод к корпусу, но пропали, куда неизвестно, наверное, попали под бомбежку.

— Ушкова, с вещами в машину, поедете на радиостанцию Новикова, там убило радистку и механика.

Итак, я впервые должна выполнять работу радистки. Радиостанция с трех сторон в скале, четвертая сторона открыта, от двери идет траншея к землянке, где живет команда радиостанции: 2 радистки, 2 телефонистки, шофер, механик и начальник радиостанции. Впервые самостоятельно сижу перед рацией РСБ: на панели видны разные приборы, часы, рядом со мной телефонистка. Жду радиограммы. Их нет, так и за все дежурство не поступило ни одной радиограммы.

— Что так всегда? — спрашиваю.

— Когда как, бывают завалы.

В следующее дежурство отправила шесть радиограмм. Работаю ключом не спеша, принимают с первого раза. Корреспондент у меня один, я знаю его позывной, а где он — мне знать не положено. Хотя догадки есть — Москва. Прошло дней десять, как я здесь — нас опять запеленговали. Помимо тех самолетов, которые бомбят группами, "наш" прилетает в одно и тоже время — в 15-00, бросает три бомбы. Первый раз, в мое дежурство бомбы упали сравнительно далеко, второй день дежурила Мухартова, бомбы падали ближе. Опять мое дежурство, с утра передала все радиограммы, потом отдыхала. В 14 час. 30 мин нарочный прибежал из корпуса с весьма срочной радиограммой; надо немедленно передать. Успею ли я до 3-х часов? Включаю умформер, он гудит, значит, свиста бомб я не услышу. Не спеша передаю, сама смотрю на часы, смонтированные на панели. Одна мысль: успею ли? Стрелка приближается к 3, радиограмма то же к концу. Но вот упала первая бомба, вторая ближе, третья моя. Можно было открыть дверь и порхнуть в траншею, но у меня последние цифры, а это значит, подпись зашифрована, без подписи радиограмма не действительна. И только я отстучала последнюю точку — нас как будто перевернуло. Оказалось я в дальнем углу, лежу на полу, темно, пыль с потолка, пошевелила руками, ногами — кажется не ранена. Зову телефонистку: "Морозова" — молчит, и только на третий зов еле отвечает — "слышу". Я к двери — глухо, нас засыпало песком. Если наши погибли, значит и нам заживо погибать. Но смотрю, пыль улеглась откуда-то свет. Окошко под потолком, мы о нем и не знали, работали при электролампочке. Подтащила стол, стул, вылезаю в окно и лечу в низ в глубокую воронку. Выбираюсь, а меня с песком обратно. Смотрю нашу траншею, что от двери идет к землянке, засыпало песком. Если бы я бросила передавать и спряталась в траншее — мне бы смерть. Бог бережет меня. На этот раз все живы, только Калерию перевязывают, чем-то ухо надорвало. Я довольна, что удачно вовремя передала радиограмму. Пища скудная одна пшенная каша без масла, без обжарки. Однажды я свою порцию, украдкой ото всех, вылила под кустики, а сама осталась голодной, разве лучше? Наши ребята где-то во дворе отыскали маленького то ли козленка, то ли ягненка, хозяева уехали и забыли про него, И вот они его ободрали, а там одни ребра. Но все-таки хоть суп будет мясной. Теперь задача сварить его, ведь как увидит немец дымок — сразу бьет минами или снарядами. Уж мы ухитрились, подложим дрова под котел, а сами быстрее в траншею. Варится наш обед, и немец не стреляет.

— Но что так долго варишь? — спрашиваю у Мукартовой.

— Пока мясо варится — отвечает. .

Наконец сняли с огня котелок, пришли в землянку, поставили на скамью перед окном, сняли крышку, чтоб немного остудить. Появился самолет, бросает бомбы, начиненные картечью для поражения живой силы. Одна бомба упала точно около окна, песок и стекла полетели в котел. Мы молча подходили к котлу с одной мыслью: можно ли хоть немного покушать. Нет. Все это толстым слоем осело на дно... И мы остались без обеда. Обидно до слез.

Меня забирают в батальон работать на более мощной радиостанции РАФ. Мне очень не хочется, хоть бомбежки тут меньше. Но что делать, в армии нет такого слова "не хочу", к тому же приехала моя сменщица. Батальон на старом месте. Но как изменились окрестности батальона, то стояли хоть коробки зданий, теперь и их не стало, и только осталась одна стена, вдоль которой проходит наша траншея. Она то и сыграла с нами злую шутку. Но это потом, а пока я спускаюсь в землянку занимать свое место. В углу двое ребят перевязанных. Я их знаю, они со стройроты. Один тяжело ранен. Просит пить. Воды нет, надо дождаться ночи и спуститься к рукаву, который впадает в Волгу. Я вспомнила, что в Комсомольском парке работал фонтан. Пробираюсь к нему. Прохожу мимо вольеров, в которых содержались животные. Они пустые, знаю, зверинец не успели вывезти, часть животных погибли от бомбежки, а остальных выпустили погибать на свободе. Бетонная чаша полная воды, причем без запаха, но слегка мутноватая. А когда я зачерпнула котелок и посмотрела на солнце — там кишат мелкие прозрачные насекомые. До того мелки, что проходят сквозь марлю, сложенную вдвое. На вкус вода нормальная. Раненые пили эту воду, и все прошло. Я то же пила.

Каждый день налеты самолетов, каждый день бомбежка. Вот опять летят в нашу сторону. Все в траншею. Фугасная бомба, весом не меньше тонны, упала рядом со стеной, стена падает, до нас она не достала, но всю траншею захлестнуло песком. Мне трудно описать, что я чувствовала. Наверное, я была в полусознательном состоянии. Но твердо знаю одно чувство "мне хорошо", у меня благостное настроение, возможно, я не осознавала, что меня ждет впереди. Я не почувствовала как меня откапывали, но когда стали сильно бить по щекам — я возненавидела того человека, я не хочу возвращаться к такой жизни. Открыв глаза, вижу шофера (не запомнила фамилию). Он по-видимому, убедившись, что я жива, стал откапывать других, а я старалась вернуться в то состояние, из которого меня вывели, когда мне было необыкновенно хорошо. Но мне не удается, что-то мне мешает. И опять не слышала, как меня откапывали дальше, только когда стали дергать за ремень: "Девушка, девушка, помогай". Смотрю, надо мной два танкиста, я их узнала по шлему. Выволокли меня и положили, а сами опять — копать в траншею. Рядом человек шесть — семь отхаркиваются, прокашливаются — это мало, нас было больше, ведь они задохнуться... Я поднимаюсь, что бы помогать и ни с того, ни с сего падаю со всего размаха. Толи обо что-то ударилась, то ли от слабости. Я потеряла сознание. Очнулась от запаха нашатыря. Смотрю, рядом со мной наш врач, в траншее уже никого не откапывают, политруку Гриценко делают искусственное дыхание и 6 человек лежит рядком без движения. Гриценко тоже не могли привести в сознание. Итак, 7 человек откопали позже и они все задохнулись. Гриценко, почтальон со странной фамилией Призыв, Ковалева и еще 4 девушки, фамилии которых запамятовала, но хорошо помню в лицо.

Когда началась бомбежка, и все кинулись в траншею, два шофера остались около своих машин. Они сразу поняли, что бомба взорвалась в том месте, где траншея. Прибежали с саперными лопатами и стали копать. На счастье мимо пробегали танкисты, их остановили и попросили помочь. Если бы не они, жертв было бы больше. Когда всех откопали, нас оказалось 20 человек, 7 человек задохнулись. У меня, как рассказывал шофер, который меня откопал, была удачная поза. Я сидела, обхватив лицо ладонями, и пригнулась к поджатым коленям. Поэтому дыхательные пути были почти чистыми.

К концу сентября, примерно 27 числа, к нам нагрянула новая беда — вражеская авиация разбомбила огромные нефтяные резервуары, стоявшие на берегу Волги. Долгое время немцы щадили эти резервуары, надеясь взять их целыми. Но видимо надежда иссякла и, выждав, когда ветер подует в сторону города все сразу подожгли. Столб огня и дыма взметнулся на трехкилометровую высоту, повсюду разлилось мощное пламя, горела Волга. Солнце исчезло, закрытое дымным облаком, кругом — сплошная гарь и пепел, дышать нечем. Над городом повисла туча копоти и гари. Когда же кончится этот ад? Нет сил больше терпеть, кажется еще немного, и произойдет что-то непоправимое. Мы были доведены до исступления. Хотя мы дали клятву "Умрем, но не сдадим город", но надежды с каждым днем падали. Видя, как погибают наши товарищи, каждый из нас думал: "Какая-то моя смерть будет?". То, что она скоро будет — мы в этом не сомневались. Мы все были готовы к худшему.

Телефонистку Красюкову осколком мины ранило в живот, а это говорят, самое больное место. Двое суток она стонала, обращаясь к нам: "Девочки, пристрелите меня, если вы меня хоть немного уважаете — пристрелите!". Это переполнило чашу терпения. За что такие страдания, ведь мы еще ничего не сделали. Злоба, ненависть к врагу переполнила наши сердца, кажется, против десятерых пошел бы, как реализовать накопившиеся зло, ведь у нас мирная профессия. Кто-то сказал: "Если бы у меня был автомат, сидела бы я в этих рациях?". Это натолкнуло нас на мысль, и мы пошли к командиру. Разговаривали на равных:

— Вы что нас держите, бомбы ловить? Разве вы не видите, каждый день бесполезно гибнут люди? Дайте нам автоматы — пойдем бить немцев! Наш добрый командир спокойно выслушал нас и так же спокойно произнес:

— Бесполезно говорите! Связь это глаза и уши наших частей, они тут истекают кровью... Марш по местам, иначе я вынужден буду вас перестрелять как дезертиров и паникеров. Мы помним приказ 227 верховного главнокомандующего "Ни шагу назад!". Наступили холода. В землянках холодно, топить нечем, все погорело. И все-таки мы держались! Несмотря на голод, холод и саму смерть. И вот, 19 ноября нас из холодных землянок по тревоге, рано утром, подняли на лютый мороз. Мы все в недоумении, что бы это значило. Мы отвыкли от подъемов, от отбоев. Кто-то сказал:

— Разве не понятно? Будем оставлять город. Мы все зашумели, так что бы было слышно командирам.

— Мы отсюда не уйдем, здесь каждый метр полит кровью наших товарищей, они нам не простят, мы их не оставим, нас на земле осталось меньше, чем в земле будем стоять насмерть! Подходит командир, построил нас и тихим, но уверенным голосом сказал:

— Товарищи, сейчас, ровно в 7 часов, наши войска пойдут в наступление! Мы не верим своим ушам, неужели у нас есть еще силы? Сверив часы, без трех минут 7, без двух... ровно 7 часов. Мы замерли. Тишина... Две минуты восьмого, пять минут восьмого... Мы потеряли всякую надежду. Командир пожимает плечами... Вдруг, утреннюю тишину разорвал необыкновенной силы удар. Это наши "катюши" одновременно ударили по врагу. Полетели в сторону врага трассирующие снаряды, нам стало жарко, полетели вверх шапки, крики "Ура". Радость, счастье захлестнули наши сердца. Не потому радовались, что у нас появился шанс остаться живыми, нет, мы радовались победе. Когда я в 8 часов заступила на дежурство, и мне принесли только что закодированную радиограмму, я догадывалась, о чем она. Но что бы опередить события, в конце радиограммы открытым текстом отстучала слово "Победа", хотя знала, за это я могу получить строгое наказание. "Ни одной лишней точки в эфир" - наш девиз. С этого дня войска Юго-Западного, Донского и Сталинградского фронтов вели успешные наступления, стремясь навстречу друг другу. 23 ноября все три фронта соединились и кольцо окружения фашистских войск в междуречье Дона и Волги замкнулись! 6-ая немецкая армия под командованием генерала Паулюса попала в капкан. Наконец справедливость восторжествовала! В кольце оказалось 330-тысячная группировка врага. Первой мыслью было — уничтожить! Но наше командование, видя бесполезное сопротивление противника, послало ультиматум о безоговорочной капитуляции, взамен обещало сохранение жизни от рядового до генерала. Они не приняли этот ультиматум, рвались изо всех сил. Тут еще Гитлер на выручку Паулюса послал армию под командованием Манштейна. Но тщетно! Манштейн разбит. Фронт стремительно продвинулся на запад, наш 63 отдельный батальон связи в составе 62 армии Сталинградского фронта под командованием генерала В.И.Чуйкова, остался сдерживать кольцо вокруг окруженных. Мы воспряли духом, жизнь повеселела.

Приближался Новый 1943 год. С питанием еще было плохо, но стали восстанавливать железные дороги. А старшина нам обещал подарки от населения, посылки. Наконец наступил Новый год. Ждем старшину. Пришел старшина, достает из сумки противогаза несколько гранат и посылку. Гранаты всем по одной и еще одной не хватает. Начальник радиостанции отказался: "Я их одно время столько поел". Посылку открывать доверили мне. Открыла. Там сушеные яблоки и красивый кисет с махоркой. На кисете вышито: "Мой боец, хоть тебя я не знаю, но любовь в моем сердце живет". И это все? Мы смотрели на старшину, он от смущения, пожимает плечами: "Немцы разбомбили состав с посылками". Мы верим. Всем поровну разделили яблочки, мы их сосали, как конфеты, ведь почти за год мы не видели витамин, ни яблока, ни вишни, ни зеленого лука, впрочем, лука вообще не было. Совершенно ничего!

Ну ладно, спасибо на этом. А бои идут упорные. В конце января немцы начали выползать изо всех щелей и укрытий. Они поели всех крыс, всю дохлую конину, даже кожаные ремни. Истощены они были до предела. У них не хватало сил даже образить себя. А мы, глядя на этих вояк, стали придумывать оправдание, мол не по своей воле они шли воевать. Постепенно отошли у нас сердца.

А 2 февраля сдался штаб 6-ой армии во главе с фельдмаршалом Паулюсом, Гитлер так хотел удержать Сталинград, что уже плененного генерала в конце января произвел в генерал-фельдмаршалы. В плен попали 91 тысяча человек. Эту весть в Германии приняли как великую трагедию, были вывешены черные флаги, звучала траурная музыка, немецкие фрау поняли, что значит война.

У пленных немцев началась смертность от болезней, наши медики ринулись в этот очаг спасать немцев. Погибли 4 советских врача и 12 медсестер.

Во время очередного дежурства на кабельной линии, мы с телефонисткой Хромовой Полиной по заданию старшего лейтенанта поехали на полуторке по заснеженному полю. Часто попадались на пути трупы немцев. Выгрузили нас около землянки, где совсем недавно находились зенитчики. Землянка обустроена хорошо, рядом с землянкой лежат бревна и совсем выщербленный топор. В землянке стол, скамья, в углу лыжи, печка и телефонный аппарат. 3 км вправо и влево также дежурные точки. Трубку один должен все время держать около уха, перекликаться, ни в коем случае не допускать порыва кабеля, а если это произойдет — немедленно на лыжи и исправить. Связь очень срочна и важна.

В землянке холод, я кое-как нащипала дров, натопила печку и решила проехать по линии, познакомиться с рельефом. Вынесла лыжи, одела и только отъехала метров 50 — слышу стрельба, как мне показалось далеко. Вдруг вижу то справа, то слева от меня брызгают фонтанчики снега. Я поняла, стреляют в меня. Оборачиваюсь, вижу за землянкой разбитый самолет и в просвете отчетливо видно две головы. Немцы. Наверное, выбрались из окружения, Я могла бы нажать на лыжи, тем более местность идет под уклон, но в землянке сидит Полина, Снимаю лыжи, прижимаю к левой стороне, напротив сердца и спокойно иду к землянке, а значит, приближаюсь к ним. Мысленно прокручиваю (слух радистки), сколько было выстрелов. Насчитала пять. Значит, один патрон остался. Подхожу к землянке, мишень рядом, трудно промахнуться. Не стреляют, вижу, четыре глаза смотрят в мою сторону. Думаю, сейчас буду спускаться, по порожкам, повернусь к ним боком, тут они продырявят мне голову. Спускаюсь спокойно, от пули не убежишь. Нет выстрела. Захожу, Полина с трубкой, говорю:

— Полина, сейчас к нам придут гости, в сбитом самолете находящимся невдалеке от нас два немца, меня обстреляли.

— Гостей ты будешь встречать, я с трубкой — спокойно отвечает она. Сейчас по пришествии стольких лет, я удивляюсь нашему спокойствию, так мы привыкли к. смертям. Ни за что бы ни подумала, что к смерти можно привыкнуть. Конечно, хочется остаться живой, но когда на твоих глазах погибло столько хороших людей, думаешь, а чем я лучше? Я только переживала за родителей, ведь я у них одна, как они будут доживать в таком горьком одиночестве. Но возвращаюсь к эпизоду.

Я беру свой карабин, досылаю патрон в патронник, сажусь на скамью напротив двери и жду, при этом рассуждаю: "Первого немца я убью, потом буду передергивать затвор, второй убьет меня. Как только откроется дверь, со света трудно меня увидеть, я больше, чем уверена, убью его. А вдруг у них граната и ее бросят в окно? Тогда обе погибнем. Только бы наши не пришли в этот момент, только бы наши!". Полина намекает сменить ее. Знаю, она давно сидит с трубкой, но уж очень хочется убить хотя бы одного немца, отомстить за своих подруг. Прошу Полину: "Дай мне встретить немца". Она не возражает. Но что они не идут, мороз крепчает, а у них одежда — шинель и все. Полина прикрыла микрофон рукой:

— Не жди, не придут. Она слышит разговор:

— На соседнюю точку зашли, там дежурят двое ребят. Сдаются в плен. Командир говорит: "Обыщи их". Солдат обыскал, нашел маленький топорик и горсть горелой ржи, спрашивает, что дальше делать. "А дальше смотри сам". "Понял" — отвечает солдат. При батальоне снова открыли курсы радистов. Я успешно сдала экзамен на радистку 2-го класса. Теперь по приказу я радистка.

1943 год. Наш батальон располагался в Чепурниковой балке, недалеко от Сталинграда. Батальон пополнялся, принимая новое поколение, в основном девочек. Их обучали телефонии и радиоделу. Но радиостанции работали, в Сарепте находился 12-й корпус ПВО. Как-то мне младший лейтенант сказал, что в корпусе заболела радистка, и просят прислать замену. По дороге идти нельзя, недалеко стрельбище и могут нечаянно залететь снаряды. Надо идти по полю и показал направление рукой. Иду по полю, засеянному кабачками, молодцы сталинградцы, не дают земле пустовать. На пути у меня шалаш, заглядываю туда, там наш паренек лет 12-14 и младший лейтенант, вертят в руках пистолет. Один караулит поле, второй предупреждать должен каждого проходящего о стрельбище. Я спросила, правильно ли я иду. Ответили: "Правильно". А канонада разгорелась во всю, сплошная стрельба из нескольких стволов. Вдруг вижу, справа и слева от меня поднимаются фонтанчики песка, как и раньше— снега. Я поняла, стреляют в меня из шалаша. Не оглядываясь, я тут же побежала вниз. Вот так бы могла погибнуть. Таких случаев было много. Все вооружены, а уж если дураку попало оружие в руки, то он найдет ему применение. Старшина Репало Галина Ивановна объявила, что некоторых работников связи будут награждать знаком "Отличник связист". Она зачитала фамилии, в том числе и мою, мы должны поехать в штаб корпуса, там будут высокие командиры говорить и вручать награды. А мне она сказала, что я должна выступить. Боже, что я буду говорить и почему мне, деревенской, я уроки-то отвечала всегда краснея, а тут перед таким составом... а вдруг я ошибусь. Прочитала последние газеты, вошла в курс, написала текст и зазубрила. Народу очень много, стали вызывать, вызвали меня — мне "Почетную грамоту" и знак. Я подошла к трибуне — сердце замирает, все смотрят в мою сторону, но я взяла себя в руки, сказала зазубренную речь, все захлопали, а генерал еще раз пожал руку. После этого меня выбрали комсоргом радиороты. Еще одна нагрузка, да какая, самая нелюбимая: говорить, призывать — это не в моем характере. Но и отказываться не в моих правилах.

Зимой мне и моей подруге Поляковой Калерии, комбат дал недельный отпуск домой. Снарядили нас, довезли до станции и мы двое суток не могли сесть в вагон, народу уйма, лезут в окна, в дверях давка. Один мужчина помог нам сесть; до Воронежа доехали хорошо, тут мы с ней разошлись. Мне еще 55 километров до своего села. Чем можно добраться неизвестно, и я пошла пешком. Прошла Чернавский мост, Придачи, вышла на дорогу, шагаю, а холод страшный, но в пути ничего. Догоняет полуторка, я не оборачиваюсь, не надеюсь на удачу. Обогнав меня, машина остановилась: "Ей, служивый, далеко топать?" Подхожу, слышу "девушка". Говорю:

— Мне до села Кондрашкино, а вы куда?

— Да мы в Коломенское, садись, а там 3 километра до дому. И так я к вечеру была дома. Родители были рады, а собачка Мушка так прыгала от радости, я думала она сума сойдет. Отец показал мне письмо из батальона, где командир благодарит их за мое воспитание и перечисляет мои качества. Я даже и не знала об этом. В обратную дорогу меня провожал двоюродный брат Николай, он после тяжелого ранения, то же был в отпуске после госпиталя. И хорошо, что провожал — он втянул меня в открытое окно вагона и я благополучно доехала. Калерия еще не вернулась. Мы стали собираться на запад. Подали состав из 20 вагонов, начали грузить имущество. А Калерия не приехала, за ней послали нарочного.

Итак, мы в пути, нам достался самый последний вагон. В "бычьем" вагоне поделали нары, загрузили мешки с зерном и мы их использовали как подушки, хотя и очень больно было спать на них. Во все вагоны протянули кабель, поставили телефоны. Посреди вагона стоит печка, немного согревает. На одной из станций (не помню название), объявили — поезд стоит 25 минут. Мы выпрыгнули из вагона и пошли искать колонку с водой, чтобы набрать воды. А она около самой головы поезда. Набрали воды, сходили куда надо, и я решила расчесать свои косы. Станция большая, стоят много паровозов, один из них гудит, раз, другой... У одной из нас часы, спрашиваем:

— Как там время?

— Есть еще — отвечает — я скажу.

Вдруг нас увидел офицер, который дежурил рядом с машинистом: "В вагоны, в вагоны, мы опаздываем". Мы, нас четверо, бросились бежать, у меня большей кувшин с водой (я его привозила с вареньем из отпуска), вода обливает меня, я оттянула, руку в бок, перевернула кувшин, вода выливается. Косы я не заплела, волосы летят за мной... По другую сторону бежит комбат, как встретимся в просвете между вагонами, он кроет матом "с...хи", в следующем просвете — другой мат, в следующем... Мы никогда от майора не слышали мата. И никак не отстает. Наконец отстал. Мы обогнули задний вагон, нам спустили лестницу, быстро взобрались, расселись. Кто-то сказал: "Не признавайтесь!". Появляется в воротах комбат:

— Кто сейчас бежал? — молчим.

— Я спрашиваю, кто?

Ну, разве не видно, сидим красные, в "зобу дыхание сперло". Я первая призналась, за мной все остальные. "Два наряда вне очереди, на кухню, дрова пилить". Ну и что же. На открытой платформе лежат бревна в полтора обхвата, поезд идет, а мы в две пилы пилим. Это лучше, чем сидеть в закрытых холодных вагонах. Да еще покормят как следует. И все-таки я к концу набила себе кровавые мозоли на руке, причем один сорвала. Едем по Украине. Поля освободились от снега, кое-где белеют трупы немцев. Население сняло с них одежду, что можно (и не можно) лежат голые, не похоронены. В Сталинграде столько было трупов, приходилось работать бульдозером, собрали в открытый ров, потом закопали всех до единого.

Наш маршрут в вагонах закончился. Разгружаемся, Дальше поедем своим ходом. А грязь невылазная. Машины приходиться толкать людям, проходим в сутки 10 км. Нас, девчат, не берут в помощники, мы все сидим по рациям. Неудобно как-то перед мужчинами, но, говорят это самый оптимальный вариант, чтоб не мешать им в работе. Все встали, отдыхают мужчины и машины. Справа, метрах в 300-х, стоят домики, вернее хатки саманные, покрытые соломой. От них отделился человек — женщина, идет в нашу сторону. Мы, девушки, стоим группой, наблюдаем за ней. Подходит к нам, плачет, трясущимися руками берет то одну, то другую, умоляет помочь ее горю. Все отказываются, мы не медики. Оказывается, группа ребятишек нашли немецкую гранату, разожгли костер и бросили ее в костер. В результате два мальчика погибли, а ее сынишка сильно ранен. Подошла ко мне и я не могла ей отказать, пошла за ней. Открывает дверь, бабушка стоит на коленях перед кроватью, плачет, на кровати лежит паренек 10-12 лет тоже плачет, лицо окровавлено и все перемешено, т.е. не понять где нос, губы, глаза... Ужас. А еще ужаснее то, что никто не может помочь, до больницы 8 км. Отвезти его невозможно, машины стоят по бампер в грязи.

Последняя надежда на меня, а у меня кроме бинтов в сумке ничего нет, И эта "надежда" поворачивается к ним спиной. Что бы я отдала, жизнь не пожалела бы, чтобы помочь этому мальчику, этой бедной семье... Это так тяжело, как будто весь ужас войны сконцентрировался в этом несчастном случае. Эта картина меня сопровождает всю жизнь. Жив ли тот мальчик, каким он стал? Но, скорее всего погиб.

Крупный населенный пункт. Наверное, здесь задержимся. Мы уже знаем, что приемный пункт расположится на втором этаже двухэтажного дома, Население еще не вернулось, вчера здесь были немцы. Идем по улице, читаем вывеску "Казино". Что это такое? Пойдем, посмотрим. Открываем дверь — там до потолка пустой тары из-под вина; открываем вторую — пустой зал, на стенах живопись. Ужасно. Видно художник — специалист, но какая похабщина нарисована, стыдно смотреть; а ведь сюда приходили — или привозили — девушек. Что же из себя представляет эта нация? Ну жестокие, храбрые — это можно объяснить, их послали, а совесть есть ли у них? Неужели их командиры не знают об этом, или они тоже в этом участвовали? Отвратительно! Омерзительно! Срамно!

Идем на приемный пункт, приемники уже установлены, связи еще нет. Слышу гул немецких самолетов, бомбят, бомбы падают рядом, стены дрожат того и гляди развалятся. Все целы, улетели. Вбегает старшина: "Все в траншею, у вас под окном бомба не разорвалась". Затопали по деревянной лестнице. Вот она, не меньше тонны. Головка блестящая, а тело темно-зеленое. Но, когда пробегала мимо бомбы, я обратила внимание — головка относительно тела чуть-чуть отклонена от оси. Сидим в траншеи, рядом свежая отрезанная голова человека, русые волосы, усы... Кто это наш или немец?

— Сколько нам тут сидеть? — спрашиваю старшину.

— Пока бомбу не обезвредят — отвечает.

А кто знает об этом, связь ведь еще не установили, Я поднимаюсь и выпрыгиваю из траншеи. Слышу: "Ушкова назад, вернись!". Я около бомбы, захожу с другой стороны, так и есть маленькая щель между головкой и телом бомбы, из этой щели высыпался порошок ярко зеленого цвета, тут же горка, грамм 100. Наклоняюсь, беру пальцами порошок, на ощупь словно тальк. Что это, то ли взрывчатое вещество, то ли что-то другое специально засыпанное и нам сделали подарок? Ведь если бы эта бомба взорвалась, то щепки от нашего домика далеко бы разлетелись. Бог нас спас — я решила.

— Выходите, не взорвется! — не верят.

— Не взорвется, смотрите — и я сапогом бью по головке. Выбежали, окружили.

— Что ты с ней сделала?

— Обезвредила — серьезно отвечаю.

Не улыбаются, неужели поверили?

Опять грузим на платформы рации, машины... Следующий пункт Знаменка. Там нас встречает Калерия, моя подруга. Опять долго не задержались, опять грузим на платформы радиостанции, машины. Теперь мы все распределены по рациям. Вечер, поезд идет, мы с Калерией вышли на платформу, стоим около РАФ, вечер тихий, теплый. Я решила поговорить с Калей, что-то она скучная, к тому же задержалась с возвращением из отпуска. Нарочный ее доставил в батальон. На мой вопрос, почему задержалась, неожиданно ответила: "Мама не пускала". Отца у нее не было.

— Как не пускала?

— Ей приснился сон, как будто она лебедь с двумя маленькими лебедями плыла по воде. Вдруг один лебедь, который был от нее подальше, начал тонуть. Как она не старалась к нему подплыть, не успела, и он утонул. Она решила, что я не возвращусь с войны.

— Ты веришь в сны, ты же комсомолка, была комсоргом в школе, стыдно об этом говорить. Как я ни старалась ее разубедить — она стояла на своем.

— Я бы не поверила, но раньше нашей бабушке приснился точно такой же сон и вскоре одна дочь,

сестра моей мамы, погибла. Вот посмотришь, я не вернусь домой. Потом Кировоград. В Кировограде мы задержались, я работала на приемном пункте, Калерия на передающем. Мы часто встречались, но вид у нее по-прежнему скучный, ходит в шинели, хотя тепло, с распущенными косами, без пилотки...

— Ты не болеешь? — спросила я ее.

— Не знаю, но мне очень плохо.

— А врачу сказала?

— Она меня хотела в госпиталь отправить, а я не хочу, боюсь от батальона отстать.

Вдруг я узнаю Калерию — отправили в госпиталь, у нее серьезная болезнь, белокровие. Мне стало не по себе, в глазах потемнело, сон вспомнила. Надо к ней сходить, но госпиталь где-то далеко километров 7-10. Прошу машину у завгара, а сама не надеюсь, что даст. Дал безо всякого — "Как же, подругу надо проведать". Едем на полуторке, заторы, пробки, стоим по 20 минут, сердце разрывается, бросить машину пойти пешком? Но может быть эта последняя задержка, дальше будет свободно? И дальше то же, мы ехали два часа. Приехали, я вбегаю по порожкам, а мне на встречу женщина в белом халате:

— Вы Ушкова Тоня?

—Да.

— Калерия чуть-чуть не дождалась вас. Все просила посмотреть в окно, не идет ли там в шинели высокая девушка. Через минуту просит опять посмотреть: "Она где-то здесь, она обязательно придет".

— Где она? — спрашиваю.

Она в деревянном строении, захожу, так это конюшня, ничего не убрано и в корыте лежит она, еще теплая, рядом с головой большой пук ее волос, причем волосы мокрые. О том, чтобы расчесать и заплести косы и думать нечего, так перепутаны волосы. Похоронили ее с почестями. Сутки по четверо стояли в карауле у гроба, выбрали место на бугре, не стали хоронить на кладбище. При опускании гроба был салют из 20 винтовок. Об этом я подробно писала ее маме. Пятихатки. Мы, Мария Акименко и я расположились в хате у одной женщины, нашего возраста, когда вошли — сразу обратили внимание на закопченные стены. Марийка, моя вторая подруга, в отличие от меня активная, смелая, громкая девушка. Она меня начала опекать еще в Воронеже, Что она во мне нашла? Мы совсем разные. Я была тихой, больше молчала из-за своего деревенского косноязычия. Как-то я сказала: "А снег у нас в деревне белай, белай". Тут же: "Тонь, белай, белай" и хохочет. Я стеснялась ее. Она уже с год учила младшие классы. Она не только меня, но всех шуткой поправляла, если кто не верно говорил, видно у нее это профессиональное. К тому же деятельная. Вот и сейчас, где-то раздобыла мел, себе и мне щетки и начали мы с ней белить стены. Хозяйка смотрела, молчала. После побелки в хате стало светлее. А на второй день она меня послала за водой. Колодец очень далеко, грязь под ногами, Я ходила не меньше часа. Приношу воду, а она опять отправляет за водой. На что им столько воды? К тому же, могла сразу дать два ведра. Но иду, она у нас на правах старшей. Возвращаюсь, открываю дверь, смотрю, посреди комнаты стоит стол, на нем горят несколько свечей, воткнуты в пирог, горка пирожков, стеклянная посудина с прозрачной жидкостью.

— Что это у вас?

— Это для тебя. Поздравляем тебя с днем рожденья!

Да, сегодня 3 марта, мне 21 год — ну и Марийка, Пришли человек 5 гостей, заставили меня потушить свечи, а их с десяток. Пирожки с горохом, капустой, пирог со свечами начинен сушеными яблоками вперемешку с тушеной свеклой, как вкусно! Печеная картошка с американской тушенкой, квашеная капуста. Этот день я запомнила на всю жизнь, я впервые отмечала свой день рождения.

Потом мы принимали участие в освобождении г. Одессы. В Одессе были румыны, они особенно не сопротивлялись, поспешно ретировались, оставив нам полный подвал с бочками спирта. В день освобождения румыны открыли все краны, и спирт вылился. Я спустилась посмотреть, вижу, мужчины лежат как мертвые.

Остановились на Пересыпи — это пригород Одессы. Вечер, слышен шум моря, но за постройками его не видно. Всю ночь я не спасла, слушала море. Рано .утром разбудила одну девушку, не помню фамилию.

— Пойдем, посмотрим море.

— Командир строго приказал не ходить на берег, т.к. он заминирован.

— Но мы осторожно.

Идем, запутались в лабиринте построек, проходы узкие. Смотрим, нас догоняет мужчина небольшого роста, в пальто, запыхался, видно давно бежал. Мы посторонились, пропуская его, А за ним бежит внушительного вида в гимнастерке капитан с пистолетом в руке. Мы поняли, сейчас, на наших глазах разыграется кровавая драма, и вернулись назад. Потом я стояла на берегу моря, море плескалось у моих ног, но особого восторга я не испытывала. Да, море огромное, на сколько хватает взгляд — всюду вода, а на горизонте сливается с небом. И немного жутковато от такого количества воды. Вот лес — там совсем другое. Наша область степная, кроме садов в поле никакой растительности. Но недалеко от Воронежа есть лесок, куда нас отвозили на практику и мы маскировали кабель на деревьях. Лесом, деревьями, цветами я была зачарована. Вот дерево с одними листками, рядом с другими, с третьими, а цветы... Я никогда не видела таких цветов, время было весеннее. А море однообразно по внешнему виду. Конечно, когда мы купались, то рассмотрели целый морской мир, особенно меня удивили медузы, разноцветные, разной формы. Но это потом. Вот знаменитая лестница Потемкина, дворец графа Воронцова, там был пионерский дом. Мы несколько дней провели в этом дворце, потом переехали на Пролетарский бульвар (иногда его называют Французский). "Бульвар французский был в цвету" — это действительно так, сплошь сирень разной формы, цветов и оттенков. Там впервые я увидела цветы пионы — это верх совершенства.

Приемный пункт наш располагался на втором этаже здания, бывший санаторий. Дежурили по очереди: пять дней днем, пять дней — ночью. Ночью очень тяжело работать, начиная с 3-х часов невыносимо хочется спать. Сидишь перед приемником в лопухах- наушниках, в эфире морзянка, "кошачий концерт" и из этого хаоса необходимо выделить свой позывной. Спать не допустимо! Дежурный ходит, смотрит за всеми. Иногда он отлучается. Рядом со мной работает Веретин Митя. Вот он положил голову на стол.

— Веретин — окликаю его.

— Я не сплю — отвечает.

Через некоторое время:

— Митя

—Да я не сплю, что ты пристала.

А сам продолжает лежать. Вернулся дежурный, подошел к нему и окликать не стал, а химическим карандашом нарисовал на носу крестик. Начало пятого. Вдруг, открывается дверь, заходит комбат.

— Встать — командует дежурный. Все встали, дежурный доложил, а комбат слушая, смотрит на всех.

— Что у тебя на лице? — спрашивает у Веретина.

Тот провел по лицу ладонью.

— Ничего — отвечает.

— Кто это сделал?

Дежурный Исаев признался: — Я.

— Десять суток ареста, сначала ты будешь сидеть, а ты его охранять, через пять суток поменяетесь ролями.

Десять суток на "губе" это серьезное наказание. Дня через два кто-то выглянул в окно: "Вы посмотрите!" все кинулись к окну. Видим: в тени под деревом лежат двое, один без пилотки и ремня, второй при полном обмундировании и между ними лежит винтовка. Вот это наказание! Спят себе, а ты тут сиди, парься.

Однажды в штаб батальона пришли две очень культурные и вежливые старушки, принесли семь билетов в оперный театр, на днях открывается оперный. Распределили по всем ротам, выбрали достойных. И я попала в их число. Начистились, намылись, прибыли. Нас встретили те же старушки, рассказали про театр: "Эта наша гордость, второй в мире!". Работал буфет, продавали пиво. За всю войну такого не встречали. Все берут по бокалу, и я тоже. Я никогда его не пробовала. Не сладкое, хуже кваса и я отдала свой бокал шоферу. Звонок. Все рассаживаются по местам, гаснет свет, освещается сцена. Декорация очень удачная, такое впечатление будто нет стены у сцены, и мы смотрим на улицу. Артисты все поют. Многие слова я не понимаю. Шла опера Пучини "Тоска", Мы делаем вид, что нам интересно, не отрываясь смотрим на сцену. Только шофер напился пива, смотрит по сторонам: "Второй в мире... Наш сарай лучше. Умирает, а сама поет, это значит, не скоро умрет".

Одесситы многие плачут, утираются платочками. Нас эта сценическая трагедия не трогает, мы в жизни видели — не такое и не плакали. Опера кончена. Мы понимаем, это что-то возвышенное, не досягаемое нашего ума, мы не доросли, В батальоне спрашивали, какая там труппа, как пели, хорошо? "Громко".

Одесса по сравнению с другими городами почти не пострадала в войну, только Советский порт изрядно побит, а дома все целы. Одесситам повезло, все военное время там были румыны. В городе уже начал развиваться мелкий бизнес: делали прически, сумки, косынки, мыло и т.д. А встречали нас как никогда тепло, буквально обнимали и даже целовали. Меня и Марию каждый день приглашали в гости одна одесситка, дарила нам мелкие подарки. Под конец выяснилось, ей нужно одно, чтобы мы уговорили комсостав взять ее в батальон. Какая то вина за ней была. И потом после того, как отказались выполнить ее просьбу, она куда-то уехала. Население наше, русское, но евреев больше. Одесса очень красивый город, а главное рядом море. Мы договорились с Марией после войны, если будем живы, будем жить в Одессе.

В Одессе в батальоне появилась женщина средних лет, ходила она в гражданской одежде. Очень общительна, культурна. Мы решили — она учительница. Она нас спровоцировала на спор. По ее утверждению кислород горит сам. Мы, нас четверо, изучали химию в 10 классе, там ясно написано — кислород сам не горит, а поддерживает горение. Мы так были уверены в своей правоте, что согласились спорить на американку. И вот она приносит учебник химии того же автора, где написано, что кислород может гореть, если создать давление и т.д. Мы проиграли. Галдину она дала задание научить ее азбуке Морзе на ключе; мне —достать в ботаническом саду черную розу. Я договорилась с дежурным, чтобы меня разбудил, как забрезжит рассвет. Заранее разузнала, ботанический сад в конце Французского бульвара. Собираюсь, ранее утро иду, тишина... И только слышно как стучат мои сапоги. Прошла весь бульвар — никто не остановил. Вот ботанический сад. Он обнесен кирпичным забором высотой в полтора человеческих роста. Высокие ворота и огромный замок. Решила обойти вокруг. Вдруг, в кустах, вижу лаз под кирпичный забор. Но он такой маленький, а я девушка мощная. Решила попытаться. Залезла на середину и ни туда, ни сюда. Давай извиваться, по сантиметру — пролезла! Передо мной огромный розарий! Все кусты ухожены, все цветут разными цветами. Вот кажется черная, но присматриваюсь — нет с бордовым оттенком, эта с фиолетовым оттенком. Брызнули лучи солнышка, вся палитра роз преобразовалась, какое великолепие красок! Мне на минутку показалась я в раю. Но где найти черную розу? И есть ли она? Неужели придется обойти все ряды? Так я до обеда здесь пробуду. Вот она! Нет сомнения — черная бархатная роза, без оттенков. Но их так мало на кусте, видно охотников много за ней. Жаль, но я срываю куст с розой. К ней подбираю розовые, белые, красные... Зазвенели ведра. Вижу, женщины пришли поливать. Меня они видят. Но странно, не пытаются меня задержать. А, в прочем, куда их девать. Спрос наверное небольшой. Лезу обратно в эту лазейку. Иду по бульвару и не могу спрятать улыбку, оттого, что такой букет красивый, оттого, что мне удалось легко выполнить задание. Встречаются одесситы: "Какой красивый букет, а сама то"

В Одессе я, работая на РСБ, от своего корреспондента -получила позорный код "щем" — это значит сменить радиста. Дело в том, что одна радистка всегда ключ подстраивает под себя, а я на таком ключе не могу работать, он меня не слушается. Вот и сегодня передала радиограмму, а меня просят: "РПТ" — т.е. повторить. Еще раз повторяю, сама чувствую — портачу. И вот "щем", три раза. Как будто меня пригвоздили к позорному столбу. Докладываю дежурному радиостанции, что я получила.

— Ты, что, руку сорвала?

— Нет — и я объяснила все.

Он попробовал работать:

— Как она может на таком работать? — и отрегулировал как надо.

— Садись, передавай.

— Мне опять?

— Да, сменили радиста. Я запрещу самовольничать.

Я прекрасно передала радиограмму и получила "88-с" — благодарность с поцелуем.

В августе покинули этот гостеприимный город, едем своим ходом в Румынию. По пути сделали остановку в одном населенном пункте. Смотрим, румынка несет нам корзинку винограда. Мы быстро расхватали все содержимое корзины, А живут они бедно. Одежда у них как у нас в прошлом веке: на голове папаха летом и зимой. Сельскохозяйственные работы выполняют вручную: пашут сохой, сеют вручную и т.д. Вечером собираются девушки и парни, пляшут под дудочки. У девушек обязательно белые фартуки. Да, по сравнению с нашей страной они здесь отстали. Едем дальше. Наша рация остановилась, а с ней и полуторка, которая замыкала колону. Кончился бензин. Выезжаем на обочину. Надо где-то доставать бензин. Командир рации назначает четырех человек, в том числе и я. Куда ехать, как спросить? А поймут вопрос — мы не поймем ответ. Проезжаем мимо имения. Дом одноэтажный, но огромный; навес, под которым стоят большие деревянные бочки, с аккуратно выжженными цифрами: 1938... 1943. Внизу кран. Пробуем открыть кран — оттуда под большим давлением брызнуло вино. И так все бочки с вином. Мы посоветовались и решили сделать подарок своей команде. Сполоснули вином 2 канистры, набрали вина 1938 г. Я заглянула за это сооружение, а там, на сколько хватит глаз, все поле засажено виноградом. Аккуратные ряды, все подвязаны, ухожены, кисти тяжелые, массивные, снизу и до верха виноград созрел, даже внизу перезрел.

Какое богатство! И ни одной души. Тут же ходят куры десятка два, под некоторыми кустами винограда гнезда с яйцами. Дерево огромного размера, на нем огромного размера зеленые круглые плоды. Что это? Вижу на земле некоторые плоды при падении, раскрылись, а там грецкие орехи, Я быстро взобралась на дерево, но сорвать не успела, Новиков, увидев меня на дереве, сказал слезть немедленно, а то меня снимут . И так, мы ничего не взяли, кроме двух канистр вина. Подъезжаем, улыбаемся, как они будут рады нашему подарку. А начальник рации, узнав, что мы вместо бензина привезли вино, сразу за кобуру: "Я зачем посылал? Немедленно вылейте!". Как жаль выливать такое добро. А тут смотрим, по шоссе идет колонна наших пехотинцев. Мы упросили Меркулова разрешить отдать вино пехотинцам. И вот около нас образовалась очередь, каждый подходит с кружкой, мы наливаем, он отходит пить, следующий... за 20 минут освободили обе канистры, а командир пехоты пить не стал, ему налили в флягу. Меркулов за бензином послал другую четверку. Не долго ждали, минут 45, приезжают с бензином. Как это им удалось? А нам нос утерли.

Едем дальше. Приехали в Бухарест, хотя на окраине города шли ожесточенные бои. Поселились в парке Карла (бывший король). Персонал поместили в двух музеях. Экспонаты этих музеев перенесли на второй этаж. Место прекрасное. Парк весь засажен каштановыми деревьями, дорожки все заасфальтированы. Посреди парка — искусственное озеро, обсаженное по периметру плакучими ивами, причем деревья все наклонены к озеру, посреди озера взвивается искусственная скала. Больше сотни одинаковых лодочек, множество лебедей. Над водой, на сваях, деревянная площадка, окруженная красивой изгородью, стоят аккуратные столики, на берегу ресторан, пианино. Теперь мы тут обедаем. На противоположной стороне озера возвышается круглое кирпичное сооружение, диаметром метров пять и высотой не меньше двадцати метров. Кое-где в стенах сооружения видны отверстия, то ли окна, то ли амбразуры. Однажды слышна была необыкновенная красивая, божественная музыка, лилась откуда-то сверху, казалось из облаков. Присмотрелись — сверху этого сооружения играет аккордеонист. Возможно, для этого и предназначалась эта вышка, как эстрадная площадка. Это нам подарок после Сталинграда. Наконец нам выдали автоматы. Поставили все рядом у стены: "Это твой, это твой, запомните свои номера, а брать нельзя, пока не пройдет инструктаж". А они новенькие, только с завода, покрыты заводской смазкой. Я решила освободить свой автомат от смазки. Взяла, поставила на скамью дулом вверх, чищу ствол. Смотрю, девушки последовали моему примеру. Но как достать смазку между диском и стволом? Решила отнять диск, тащу, качаю — не получается. Решила что-то мешает, а вот крючок, наверное он, нажимаю... вдруг из моего автомата очередь вверх, У всех челюсти отвисли:

— Кто это?

— Я — отвечаю — девчата, не говорите, лучше я сама скажу. Мне "губа". В потолке одна дырочка, пули не рассеялись, приклад стоял на твердом месте. Но как меня Бог уберег, видно, когда искала "крючок", немного отклонилась в сторону. Потом, при вскрытии диска недосчиталась тринадцати патронов. За стенкой, за деревянной перегородкой, была редакция нашего корпуса, печатали газеты, при стрельбе — прекратили крутить свою машину. Они то и сообщили командиру: "В общежитии девчат слышна автоматная очередь". Но поскольку все живы и жалоб не поступало, то не стали обращать на это внимание. А я промолчала. А то не к лицу было бы комсоргу роты сидеть на гауптвахте.

Приемный пункт от нашего общежития располагался в полутора километрах. Туда мы могли пройти по парку, обогнув озеро, по дуге можно и на лодочках, это быстрей. Но наш командир радиороты посоветовал не ездить на лодках, особенно ночью — слишком мишень соблазнительна, к тому же с лодок стрелять очень неудобно. И мы стали ходить пешком.

Но не долго мы задержались на этом "курорте". После освобождения Бухареста, среди румын стали вспыхивать восстания против своего правительства. И наши войска были выведены из города, что бы показать, что мы не вмешиваемся в их внутренние дела. Наша часть заняла румынские казармы недалеко от Плоешти. Здесь другой пейзаж, наземные здания и кругом асфальт. Тут 12-й корпус и наш приемный пункт, обслуживающий корпус. Жилье наше в трех километрах отсюда, в кирпичном здании в пригороде города. Как-то ночью меня разбудил дежурный по общежитию, я должна заменить радистку на приемном пункте — заболела. Беру, как всегда, автомат. Ночь темная — хоть глаз выколи. Иду, где-то сзади едет в мою сторону машина с выключенными фарами. Разъезжают только наши. Но я, на всякий случай, отхожу подальше от дороги. Не прошу, чтоб подвезли и они не остановились. Впереди что-то стукнуло, стоны... Мне надо проходить мимо этого места. Смотрю, лежит убитая лошадь, перевернутая телега и на земле стонут двое румын — мужчин. Это наши мародеры "пошутили". Знают, что все пройдет им безнаказанно. Румынам наверное нужна помощь, но что я могу сделать? Иду, не останавливаюсь.

Потом и нас перевели в казармы. Помню, у меня разболелся зуб, нет терпенья. Зубного врача тут нет, надо идти в город. Меня отпустили в увольнительную. Иду по улице, кругом незнакомая речь, я румынского не знаю, как спросить зубного врача — не поймут, а поймут меня — я не пойму объяснение. Вывески, вывески — все на румынском языке. Читаю: ДЕНТА и что-то еще. Я вспоминаю, у отца были зубные капли "Дента". Открываю дверь сразу снизу до второго этажа лестница без площадки. Поднимаюсь, смотрю, стоит бормашина — значит, сюда попала, но никого нет. Жду. На всякий случай сняла автомат с плеча. Выходит мужчина. Указывает на кресло. Закинул мою голову. Я открыла рот, а сама думаю, сейчас полоснет по горлу и никто не узнает. Обезболил, поставил пломбу. Что-то говорил, я не понимаю. И я пошла, поблагодарив, И уже на улице догадалась, что здесь за лечение надо платить, это не в СССР, Но возвращаться не стала, хотя несколько лей лежали у меня в кармане. В Румынии нам ежемесячно выдавали по несколько лей. Но их хватало только на мелкие расходы.

Кончилась четвертая зима, весна в полном разгаре, а война все никак не закончится. Мы устали ждать День Победы.

В ночь 8 мая заступила на дежурство по общежитию девчат. В общежитии стояло примерно 30 коек. У входа стоял столик, на котором горела лампочка от карманного фонаря, был маленький приемник. В руках, у меня автомат. С улицы нас охраняла военизированная охрана. 23 часа, отбой. Казалось, все спят. Приемник был настроен на Москву. Звук уменьшен, что бы можно было слышать только мне, не мешая другим спать. Примерно в 24 часа Москва стала давать настройку. Значит, последует важнейшее сообщение, неужели конец войне? Если да, то как мне поступить — будить девчат или подождать до утра? Выдержу ли? Время подходит к 2 часам , а в эфире все настройка. Что-то сердце колотится, чуть не выскочит. Настройка кончилась. Голос Левитана: "Германия капитулировала"... Что это? Со всех коек полетели вверх одеяла, все вскочили: кто пляшет, кто влез на стол и "толкает речь", кто поет, кто бросает подушки. Послышались выстрелы на улице, все машинально бросились к пирамиде с автоматами. Да это же салют!

Посмотрите на улицу: очереди трассирующих пуль полосуют ночную тьму, прожектора, ракеты — настоящая иллюминация! Нас приглашают на митинг. Я самовольно оставляю свой пост, спешу вместе со всеми в клуб. Там уже полно народу, сцена украшена кустами цветущих роз и лапами елей. Во всю сцену растянуто красное полотно, на котором метровыми буквами написано "ПОБЕДА!".

Входят два генерала: генерал Янковский, командующий 12-м корпусом ПВО и генерал Чумаков, начальник штаба корпуса. Янковский подходит к трибуне: "Товарищи..." — голос его утонул в криках "Ура", рукоплесканиях. Восторг, радость, счастье — все слилось в этом крике. И нет сил остановиться. Генералы смотрят на нас, улыбаются. Затихли. Но как только Янковский произнесет слово "Товарищи" — все повторяется снова. Так продолжалось минут 25-30. Генералу не дали говорить. Да и к чему слова, без слов все ясно. Митинг окончен. Не успели генералы сойти со сцены, как десятки рук подхватывают их и подбрасывают вверх. Янковский в 2 раза легче Чумакова и взлетает в два раза выше. Выходим из клуба, занялся рассвет. Ну, здравствуй первый мирный день, как долго мы ждали тебя! Какое счастье, война закончилась, а мы живы. Но главное мы победили!

Но когда пришли в общежитие, то радостное возбуждение сметалось унынием. Каждый стал анализировать, подводить итоги войны. Слишком дорогой ценой досталась нам Победа. Почти у каждой кто-то погиб за это время — брат, отец, муж, жених... Победу щедро омыли слезами, Я от войны мало пострадала: я жива, двоюродный брат Николай хотя был тяжело ранен, остался жив, двоюродный брат Саша жив, за храбрость и отвагу дослужился от красноармейца до майора, командира батальона.

Все с нетерпением стали ждать возвращения домой, на Родину. Некоторых, немного погодя, демобилизовали и отправили, а большинство, в том числе и меня, оставили при батальоне — кто готовил новое пополнение радистов, кто работал на приемопередающем центре. У меня была мысль попытать счастье попасть в институт. С этой целью по моей просьбе мне прислали учебники за 10 класс и в свободное время мы с Вербицкой стали штудировать науку. 15 августа, 1945 года я возвратилась домой. Меня подхватили гармошки, пляски, песни, стали водить по гостям.

Однажды я пошла в район за 7 км, от нас, там встретила одноклассника Богомолова Ивана. Он на одной ноге, с костылями, работает при военкомате. Смотрит на меня:

— Что ваш Сашка, погиб?

— Нет, жив, скоро приедет, у него направление, подписанное Сашиным Главнокомандующим Жуковым, учиться в академии.

Он опять:

— Может быть это ошибка, но мы получили извещение: "Герой Советского союза Поздняков Александр Харитонович погиб при исполнении ... ".

— Не правда, он жив — уверенно отвечаю я.

— Но я еще уточню — пообещал он.

Но дорогой, а времени за 7 километров было достаточно, стала соображать: "Обещал в середине июля приехать домой — Сопровождаю состав демобилизованных — а сейчас середина августа. Погибнуть можно не только на войне...". И от этой мысли кровь остановилась, в глазах потемнело... Еле дошла домой, рассказала маме и приказала, чтобы не говорила его родителям. Она заплакала. Я побежала в сельсовет звонить в военкомат, уточнили они или нет? Но что я бегу, время уже позднее, я не знаю, что делать. На дверях замок. Бегу обратно и не доходя нескольких домов до дома дяди — слышу крик. Не надо уточнений, все ясно, Саша не приедет домой. Мы решили — состав с демобилизованными пустили по откос... такое было. Но получили письмо от батальонного врача. Она тоже получила такое известие (они были близки) уже будучи дома, в Ленинграде и поехала в Польшу на место гибели Саши. Оказалось, было очень жарко в июле, состав без вентиляции, окна запечатаны. Всех изнуряла жара, поезд остановился в Польше, не далеко от города Кутно. Саша потный бросился в водоем охладиться. Вода была ключевая, очень холодная. Он сразу получил двухстороннее воспаление легких. На машине его отправили в госпиталь, но положение было катастрофическим, врачи бессильны, что-либо сделать. И он погиб. Так война все-таки и нас достала, сравняла со всеми.

Не мне надо написать о нем. О нем надо писать романы возвышенном языком, крупным специалистам. Что я знаю о его подвигах, о его геройстве? Ничего! Теперь уже никто не знает. Вскоре после его гибели семья распалась: родители ушли из жизни, сестры и брат разъехались в другие города.

В конце восьмидесятых я получила письмо от его родной сестры Полины. Ее разыскали учителя нашей сельской школы и пишут: "Приезжайте, расскажите о своем брате. Мы часто слышим по радио, читаем в газетах — наш земляк Поздняков Александр Харитонович - Герой Советского Союза, а мы ничего о нем не знаем. Хотим увековечить память героя". Полина переслала это письмо мне, т.к. она о нем тоже ничего не знала, А что знала я? До седьмого класса учились вместе, потом я пошла в десятилетку, а он решил помогать родителям, работал в колхозе. Когда достиг совершеннолетия — завербовался на торфоразработки в Ленинградскою обл. Там его застала война, там его мобилизовали и мы получили от него письмо с фотографией в красноармейской форме. Я тоже получила повестку. Первые бои мы приняли, защищая Воронеж, потом Сталинград, писем не писала никому, кроме как домой и от него не получала. Потом завязалась переписка, но протекала вяло, возможно, я в этом виновата. У меня сохранилось единственное письмо из госпиталя. В письме он отчитывает меня за то, что не всегда отвечаю на его письма. Он не писал куда был ранен, только вот его слова: "Если бы ты знала как мне тяжело, но не о себе я беспокоюсь, я волнуюсь за тебя..." В конце приписка: "Писала дежурная сестра со слов больного. Ранение очень тяжелое, письмо пишите по старому адресу".

Из госпиталя он вернулся в свою часть. В конце зимы 1945 г. сообщил, что его часть назначена к штурму Берлина. Я поняла, что он это воспринял как награду.

В начале весны меня вызывает мой командир батальона. В кабинете у него врач, комиссар и др.

—Кто вам Поздняков Александр Харитонович, муж, жених? — спросил меня.

— Брат — отвечаю я.

— Почему разные фамилии?

— Двоюродный брат. — Да — отвечаю.

И тут все стали меня уговаривать:

— Подумайте как следует. Вас тут уважают, комсорг роты, работаете на мощной радиостанции, вы всех знаете, а там надо переучиваться, люди незнакомые. Война идет к концу, брата вы увидите, а с подругами расстанетесь навсегда. После Сталинграда мы все братья и сестры по крови. Потом командир спросил:

— Сколько лет брату?

— Мне ровесник, 21 год.

— Но он подписывается "майоркомандир баталь¬она".

— Да, так.

— Невероятно. А где учился, что кончал?

— Всего семилетку.

Тут кто-то вспомнил Голикова. Под конец беседы я обещала подумать. А когда пришла в общежитие и сказала о том, что я скоро уеду, они восприняли как обиду. А Репало Галина Ивановна, она старше нас, спросила меня:

— Ты хочешь второй Сталинград?

— Нет, меня не хватит — ответила я.

— Тогда пожелай ему успеха и молись за него. Итак, меня отговорили, и я не поехала к нему, о чем жалею до сих пор, В мае месяце получила от него последнее письмо, в котором он писал о том, что штурм был удачным. Еще писал о том, что его уговаривают поступить учиться в военную академию, что направление и характеристику подписал сам Г. Жуков. Свое намерение он не сообщил. В то время он уже имел звание подполковника.

После дня Победы, когда я и еще несколько радистов были при части, из дома пришло письмо, в котором сообщили, что Саша приезжает в июле месяце. Что дальше с ним произошло, я уже написала.

Осень 1945 года. Еду в Воронеж поступать в институт. Я очень обрадовалась, когда узнала, что с аттестатом на "отлично" можно поступать без экзамена в любой институт. Сдала документы в медицинский институт. Остановилась у знакомого врача.

— Нравиться тебе медицина?

— Нравиться — отвечаю.

— Завтра приходи в клинику, где я работаю. Вот я в клинике. Он подвел меня к щиту, на котором в натуральную величину смонтированы разные органы (муляжи). Это так искусно было выполнено, как будто живые ткани. Но, когда он стал рассказывать про болезни, дошел до болезни сифилис, мне стало дурно.

— А ты все это должна брать в руки, всю жизнь дышать гнилым заразным воздухом — продолжал врач.

Я забрала документы и очень ему благодарна. Сдала в инженерно-строительный институт. А там, хотя и аттестат отличника, все равно сдавать экзамен по черчению и рисованию. Сдала на пятерки.

На третьем курсе института вышла замуж за Коломыцева Владимира Михайловича, тоже участника войны, лейтенанта-артиллериста Прибалтийского фронта. 4 июля 1950 г, успешно сдала экзамен и получила диплом инженера-строителя гражданского строительства. А 20 июля того же года у нас появилась дочь. Через 2 года наша семья увеличилась еще на двоих ребят. Работала в техническом отделе Шатской станции "Подземгаз". Но о войне, особенно о Сталинградской битве, не могу забыть всю жизнь. Слишком глубокие раны остались в душе и сознании. Мне очень хотелось побывать в Сталинграде. Когда мы покидали Сталинград, город представлял жуткую картину. Все улицы были изрыты, дома до основания разрушены, даже трудно найти целые кирпичи, все перемешено с землей, деревья и кустарники вывернуты с корнями. Некоторые говорили: "Сталинград мертв, его не восстановить. Проще построить на новом месте, а этот оставить для истории". Я следила за печатью, Сталинград строился, мне хотелось побывать в тех местах, где стояла наша рота, наш батальон. Но меня сдерживало одно обстоятельство: могу ли я найти там приют, хоты бы на 2 ночи; могу ли доказать администратору гостиницы, что я имею больше прав на койку, чем иностранные туристы? Но время шло, я уже на пенсии. Пришлось расстаться с этой мыслью. Однажды вынимаю почту из почтового ящика, вижу письмо, обратный адрес — Волгоград. Вскрываю конверт — там красивая открытка, на которой золотыми буквами написано: "ПРИГЛАШЕНИЕ". Меня совет ветеранов Волгограда приглашает на празднование 35-летия Победы над Германией! На четверо суток обеспечиваюсь жильем, прикрепляюсь к пункту питания и бесплатным транспортом. Я не верю своим глазам! Это то, о чем я мечтала всю жизнь!

Я подъезжала к Волгограду с замиранием сердца. И вот я на перроне! Передо мной высокие красивые дома, зеленые улицы... Мне хотелось встать на колени перед мужеством защитников Сталинграда и перед трудовым подвигом сталинградцев! Там я встретила своих однополчан с 63 отдельного батальона связи. Всего нас собралось 27 человек. Разместили нас в первоклассной гостинице "Волгоград", комната на двух человек со всеми удобствами. На второй день, 9 мая, мы первыми пришли к назначенному месту, к площади Павших борцов, откуда должна идти колонна. Сначала построились по четыре человека, но народ стал быстро прибывать, по шесть, потом по восемь и, наконец, по двенадцать человек в шеренге. Впереди нас стал духовой оркестр. И вот колонна двинулась по проспекту Победы в сторону Мамаева кургана, а проспект длинною шесть километров! Почти весь путь мы шли по живому коридору, с двух сторон плотной стеной стояли люди, приветствовали нас, бросали под ноги цветы; рядом шли машины скорой помощи, над нами кружились вертолеты, телекамеры, гремела музыка, день был теплым солнечным — все было прекрасно, а мы шли и плакали. Тогда, когда нам было 17-19 лет, когда нам было невыносимо тяжело, мы не плакали: злость, ненависть к врагу заглушили, вытеснили все чувства. А тут плакали от счастья, что мы остались живы, что город жив, он встречает нас. А еще плакали о тех сотнях тысяч, что погибли в этом городе и за этот город, и никогда не увидят его. Когда колонна поднялась немного в гору, я обернулась назад и была поражена: живая масса растянулась на многие километры, как единый живой организм, объединенный единой памятью, единой целью, единой мыслью... Это воочию убеждает, как важна была Победа, и Сталинград, как форпост этой победы. Какое удовлетворение испытываешь, причисляя себя к единству масс, к Победе... Это на всю жизнь!

Наш батальон, как все, был многонационален. Но все нации, как пальцы одной руки сжались в единый кулак против общего врага, за единую Родину. В этом была наша сила! В Волгограде я узнала, кому я обязана таким важным для меня, приглашением. Немного вернусь назад, К 80-м годам я решила разыскать своих однополчан. Адресов конечно, не сохранилось. Но адрес своей подруги Акименко Марии я помнила наизусть. Написала ей, она мне сразу ответила, оказывается там, на Украине, они уже раз собирались и еще назначили встречу в 1979 году, на Черниговщине. Я написала письмо на школу в Нижнедевицк, оттуда были четыре девушки, одна погибла. И попала в точку; письмо попало к дочери Шуры Подкопаевой и лейтенанта Петрова, она работала учительницей в этой школе. Но ни отца, ни матери уже в живых не было. Она очень расстроилась, плакала, но адреса других сообщила.

В Новую Босань я приехала 9 мая. Там уже сутки как собрались 15 человек. 34 года не виделись, все так изменились, что я некоторых не узнала. Мы у бывшей медсестры Павлюк Ольги Захаровны. Она живет одна, дочка с семьей живет в Киеве. Мы ей помогли: посадили огород, обрезали деревья, навели порядок около дома, купили телевизор и выбрали совет ветеранов. Председатель Решетников Владимир Кузьмич. Он из Ростова, живет рядом с аэродромом и работает там. Дважды летал в Волгоград, связался с советом ветеранов Волгограда, подняли архивы, из госархива пришло подтверждение состава батальона и перечень участников. Тогда Волгоградский совет ветеранов взял инициативу в свои руки и написал всем приглашение (адреса им дал Решетников). На встрече нас было 27 человек. Эта встреча очень важная веха в моей жизни, как и вся военная жизнь.